Зубковский А. 

Бедствия четырех русских китоловов 

 

В 1743 году, Архангельской губернии города Мезени купец Еремей Окладников предпринял слать к острову Шпицбергену судно для китового и звериного промысла. Он нанял четырнадцать человек охотников и одного лоцмана, снабдил их на несколько месяцев провиантом и разными орудиями для ловли китов и зверей, и в половине июля отправил в дальний путь, рассчитывая, чтобы к первым числам августа, то есть, к тому времени, когда берега Шпицбергена бывают свободны ото льдов, люди его могли уже быть на месте и начать ловлю. Помолясь Богу, люди эти сели на судно, подняли парус и при помощи попутного ветра вышли из реки Мезени в белое море.

Скоро берега мало по малу начали теряться в синеющей дали, а часов через пять-шесть исчезла и малейшая примета материка; плывущее судно охватил беспредельно-однообразный горизонт, синий и сверху, синий и снизу. Только белые и черные чайки вились еще некоторое время над судном и с криком проносились над ним вереницы диких гусей, как бы для напоминания о покинутых берегах. К концу дня судно с развернутым крылом-парусом, как одинокий лебедь, неслось уже среди беспредельного царства безмолвия и пустоты, в которое и самая быстрая птица уже не залетает и которых житель материка и представить себе не может. Наши мореходцы, как и все питомцы архангелогородского побережья, люди привычные к подобным странствованиям, весело плыли по морю, разлегшись на палубе и куря трубки. Но тут начался для них другой мир; стали попадаться им навстречу то стада белуг, предводимых своими матками, из которых некоторые несли на хребтах своих черно-голубых детенышей, то блуждающие льдины со спящими на них тюленями или моржами. Мореходы пробовали стрелять в них, но животные обнаруживали некоторую  тревогу только п осле первого и отчасти второго выстрела, последующие же за тем нисколько их не беспокоили и они преспокойно лежали, не трогаясь с места. Восемь дней сряду погода благоприятствовала судну Окладникова и ветер дул попутный; на девятый день после непродолжительного затишья ветер переменился и повеял от северо-запада; крепчая час от часу, он к вечеру превратился в грозную бурю, которая сильно всколыхала океан и подняла не нем огромные валы. С судна в это время уже видны были западные берега Шпицбергена, у которых обыкновенно пристают все китоловные суда, но несмотря на то, оно при самых напряженных , самых отчаянных усилиях не могло приблизиться к острову, всю ночь проборолось с опасностями и к утру отнесено было к одному из необитаемых островов, окружающих Шпицберген. Тут судно в расстоянии трех с половиною верст от берега очутилось между льдов, которые по причине волнения находились в беспрерывном движении, то спираясь между собою  вставая горами, то с треском обрушивались в бездну; гул ветра, рев волн и срежет льдин дико отдавались у пустынных берегов острова; судно, теснимое и затираемое льдами, дрожало как осиновый лист, пловцы ежеминутно ожидали, что какая-нибудь громадная лава льда подымет их с судном на свою скользкую поверхность и, столкнувшись с другою льдиною, стряхнет с себя судно в море, как ореховую скорлупу, или, набежав, раздавит его и обратит в щепы. Несмотря на такое отчаянное положение, бедствующие мореходцев предпочитали лучше держаться здесь, у берегов, где еще возможно было спасение, нежели удалиться в море, в котором среди глубочайшего мрака ночи и тумана, исчезла бы для них всякая надежда к спасению.

Между тем, управлявший судном лоцман, Алексей Хилков объявил товарищам, что это тот самый остров, на котором в недавнее время земляки их также мезенские промышленники зимовали в привезенной ими с этою целью так называемой разборной избе. Это известие несколько ободрило экипаж, мореходцы стали совещаться и единодушно решили отправить из среды себя четырех человек для осмотра острова и для отыскания сказанной избы, и если она существует, то остаться здесь зимовать или, по крайне мере, переждать жестокую бурю, перенеся все свои вещи на берег и оставив судно на якорь. Выбор пал на самого лоцмана Хилкова, его родственника Ивана Хилкова и еще двух их экипажа – Степана шарапова и Федора Веригина. Они взяли с собою некоторое количество съестных припасов, ружья, пороховой рог с двенадцатью зарядами, столько же пуль, топор, небольшой котел, полпуда муки, нож, трут и огниво, несколько табаку, по деревянной трубке и, перекрестясь, спустились с судна на первую огромную льдину.

«Смотрите же, братцы, – сказал лоцман остающимся на судне и спускаясь с него последним, – не унывайте, продержитесь тут как-нибудь пока мы вернемся, авось Господь помилует нас».

– Только не мешкайте там, отцы родные, елико возможно не мешкайте. – отвечали остающиеся. Лоцман что-то сказал, но слов его нельзя было расслышать за налетавшим порывом бури. Так как льдины беспрестанно сталкивались между собою, сильно сотрясались и кололись на части, то путь по ним к берегу был чрезвычайно опасен и  труден. Лоцман Хилков и трое его спутников, подаваясь вперед шаг за шагом, часто принуждены были перепрыгивать с одной льдины на другую или подавать друг другу руку; наконец добрались они до обрывистого берега, кое-как взобрались на него, перевели дыхание и оборотились к судну, чтобы замахать шапками своим товарищам, но судно, окутанное зеленоватым туманом, уже едва-едва виднелось, так что знак благополучного достижения земли не мог уже быть на нем примечен. Четыре спутника пустлись внутрь острова отыскать избу.

Печальную и глубоко-дикую пустыню представлял собою этот негостеприимный остров! На нем в следствие жестокого климата почти вовсе нет растительности, никакого деревца, ни одного кустика и земля покрыта сплошным кудреватым мохом; в разных местах виднеются конусообразные холмы с нетающим на их вершинах снегом. Углубясь во внутренность острова верст на девять, путешественники действительно увидели близ одного из холмов избу, и ничто не могло сравниться с их  радостию! Казалось изнурение, которое они чувствовали от непомерных и продолжительных усилий, вдруг превратилось в свежесть сил, и они торопливо приблизились к строению: изба была довольно ветхая , с двумя на полдень окнами, заколоченными поперек досками; пред входом в нее была пристройка вроде коридора, дверь в которую открывалась наружу и заперта была вверху деревянною задвижкою. Чрез этот коридор они вошли в избу, на них пахнуло холодною сыростью, как из могильного склепа; они увидели довольно просторную комнату, в углу которой стояла печь, сделанная из глины, по образцу русских крестьянских печей, без трубы и так, что в ней можно было варить пищу и печь хлебы, а наверху была площадка, на какой крестьянин обыкновенно спит зимою; вдоль стены против печи стояла широкая скамья. Посредством найденных тут щепок, они развели в печке огонь, несколько отогрелись и, подкрепившись пищею, заночевали. На утро чуть свет они отправились в судну, чтьоб известить своих товарищей о счастливом открытии. Буря тогда уже утишилась. Но каковы были их горесть и ужас, когда подойдя к берегу онр не нашли своего судна! Вместо льда, которым накануне покрыто было море, они увидели, насколько человеческий глаз видеть может, открытую воду, но на ней никакого признака, никакого пятнышка, ничего, кроме что бы можно было принять за отнесенное волнами судно. Буря, свирепствовавшая ночью, разнесла лед и очистила поверхность океана. Бедные промышленники не знали что и подумать о судне: льдами ли оно затерто и погибло, или, сорванное с якоря, занесено  куда-нибудь и еще цело, потому что и это нередко случается с китоловами. Как бы то ни было и чтобы ч ним ни случилось, только мореходцы никогда уже его не видели более, и оставшиеся на нем люди с тех пор пропали без вести, из чего наверное можно заключить, что судно погибло в минувшую грозную ночь.

Это несчастие отняло все силы у наших странников; долго они молча, как безумные, блуждали по пустынным берегам, не отрывая глаз от того места, где стояло их судно; напрасно в следующие два-три дня по нескольку раз возвращались туда же, все еще с какою-то надеждою: несчастие их было слишком верно. Живо и во всем ужасе представились им тогда и вечная разлука с обитаемою землею и заключение на этом пустом острове. И наконец верная смерть от нестерпимой стужи и голода. Опасение их был тем основательнее, что к этому дикому лоскутку земли никто и никогда из моряков не пристает. Особенно страдал лоцман, у которого в Мезени была жена и трое детей: разлука с ними и безнадежность свидания доводили его до отчаяния. Но привычка к жизни и инстинктивное самосохранение мало по малу побудили их к деятельности. Прежде всего озаботились они починкою избы, набрали моху и забили им щели в дверях и у окон, исправили крышку, как только можно было ее исправить без  нового лесу, а внутрь комнаты натаскали моху для постели. Когда они работали на крушке, то неоднократно видели, как огромные белые медведи, привлеченные небывалым стуком топора, остановясь не в дальнем от избы расстоянии, долго смотрели на них и потом с глухим рыком уходили.

Скоро злополучным странникам напомнила о себе и другая нужда – холод: руки и ноги коченели у них от жесткого мороза, а они не имели чем развести огонь, чтоб согреться. В крайности начали они строгать топором стены внутри избы и откалывать от щепы, но этого слишком было недостаточно и притом такой способ отопления не мог быть продолжаем без вреда для единственного их убежища. Сколько ни блуждали они по острову, сколько ни старались найти какое-нибудь  топливо, ничего не находили кроме сырого моху. Во время этой тщетой заботы в глубине острова они заметли множество бегавших перед  ними оленей и песцов; несколько раз приходилось им защищаться от медведей, которые здесь до того смелы и люты, что сами нападали на странников и всякий раз преследовали их до самой избы, окружив ее, держали некоторое время как бы в осаде. Так как у наших промышленников пороху было всего только 12-ть зарядов, то они дорожили им как драгоценностию, посредством которой могли продлить свое существование, особенно когда видели, что небольшой их запас провианта уже почти истощился. При первом нападении медведей только один выстрел  решились они выпустить в огромного зверя более других дерзкого и преследовавшего их по пятам. Медведя этого они втащили в избу, содрали с него кожу и мясо употребили в пищу, а жир на освещение комнаты, сделав для этого плошку из медвежьего же черепа. Вскоре, бродя по берегам моря, они к невыразимому своему удовольствию стали находить то какие-то обломки, должно быть погибших кораблей, то доски и даже целые деревья с корнями, принесенные волною из стран щедрее снабженных природою, но неизвестных нашим промышленникам; попадались также пенька, пригодная для светильни в плошку. Все это прилежно они собирали и таким образом обеспечили себя от холода и темноты. В досках находили они много больших гвоздей, а из одного обломка вытащили железный крюк, из которого помощию камней выковали себе что-то вроде молота, из гвоздей же наделали копий и стрел, с которыми довольно удачно охотились на оленей.

Для ловли песцов ставили в разных местах и во множестве ловушки. Привыкнув к опасностям жизни, они все вместе, вооружась копьями и ружьями, ходили и на медведей к самым их берлогам, и всякий раз возвращались благополучно и с большою добычею. Часто во время жестоких метелей, промышленники должны были оставаться по целым суткам в избе и тогда они занимались выделкою звериных шкур, из которых нашили себе разной одежды и обуви, вместо совершенно износившейся, в которой они прибыли на остров. Для этого они мочили шкуры в снеговой воде до тех пор, пока из них легко могла быть выдергиваема шерсть; потом голые кожи мяли досуха в руках, поливая их изредка оленьим жиром, от чего они делались мягкими. Те кожи, которые нужны были для теплой одежды, мочили они только одни сутки и, вынув из воды, выминали в шерстью точно также поливая жиром. Так нужда научает человека всему.

Физическое существование наших промышленников было обеспечено; но их теснила невыразимая грусть при мысли о родине. Увидят ли они ее когда-нибудь? И что их может утешить в этом печальном заключении? Что их ожидает впереди? Солнце здесь заходит в начале ноября, а восходит в конце января – почти три месяца ужасной полярной ночи, с морозами, которых не может определить никакой термометр, потому что ртуть в нем замерзла бы в две минуты, – которые захватывают дыхание, жгут и режут, от которых никакие меха не могут достаточно согреть человека. А это глубочайший мрак, который здесь, можно сказать, темнее самого себя? Еще он ночью умеряется хоть на какие-нибудь полчаса северным сиянием, ночью иногда проглянет из-за туманов и луна, но день здесь темнее ночи. Часто, имея надобность выйти из избы, промышленники после величайших усилий едва могли продраться на поверхность снега, занесшего их избу в каких-нибудь пять-шесть часов; возвращаясь с промысла, они не раз не находили своего жилища и только высокий шест, поставленный ими на крыше строения, показывал им где они должны разрывать снег, чтобы попасть в избу.

На другой год бедствия, не смотря на беспрерывную деятельность, служащую единственным средством предохранять себя от скорбута, обыкновенно здесь поражающего людей, один из них, именно Веригин, заболел этим недугом, колени его начали пухнуть, нестрепимое зловоние от него усилилось, появилась чрезвычайная слабость, в изнеможении он слег и вскоре скончался в страшных мучениях. Это случай увеличил горесть горесть оставшихся в живых промышленников. Мрачно глядя на безжизненный труп своего товарища, лежавший на скамье как костяной, каждый из них думал: «Что ежели и другие товарищи также помрут и я останусь один? Что со мною тогда будет в этом отверженном краю?..» Но надобно было погребсти тело. Это было в октябре. Время подходило к вечеру; бесцветно мутное, свинцовое небо каким-то чудом прояснилось; на краю горизонта показался полный месяц. Помолясь Богу о душе усопшего, промышленники завернули мертвеца в оленью шкуру, вынесли из избы и зарыли в глубоком сугробе снега, с тем, чтобы, когда оттает поверхность земли, вырыть для него настоящую могилу и поставить крест. И ничто не могло сравниться с их тоскою, когда они, возвратясь с горестных похорон, вошли в свою избу, походившую теперь более чем когда-либо на юдоль смерти, на темную могилу! После этой катарстрофы промышленники провели здесь еще четыре года; на пятый в августе месяце, сбирая по берегам топливо, они увидели верстах в пятнадцати от берега корабль. Убедившись, что это именно корабль, а не марево какое, не спершиеся льдины, которые здесь представляют вид целых флотов и городов с башнями, они в неописанной радости поспешили в ближайшим холмам, развели на них огни и на высоком шесте выставили медвежью шкуру, чтобы дать о себе знать находящимся на корабле, кто бы они ни были.

Действительно, сигналы эти были примечены и корабль в непродолжительном времени приблизился к берегам. Судно было из Архангельска и шло к западным берегам Шпицбергена, но противными ветрами снесено было в эту сторону. Минута избавления наступила. Провидение благоволило наконец прекратить страдания наших странников. Остановясь верстах в трех от берега, новые мореходцы прислали за бествующими промышленниками шлюпку и, после переговоров, взяли их на корабль со всем их имуществом с условием, что по прибыти в Архангельск они обязаны будут заплатить хозяину корабля 80 рублей; имущество же их состояло из 50 пудов оленьего жиру, 250 песцовых и нескольких медвежьих шкур. В сентябре они все трое прибыли в Архангельск в совершенном здоровье. Питаясь в продолжение шести лет одним мясом зверей, они долго не могли привыкнуть к хлебу и всякий раз, когда ели его, чувствовали в животе жестокую боль.

Comments are closed